в две косы, уставился горящими глазами, заорал дурным голосом на плохо понятном наречии:
Энума элиш ла Набу Шамаму
Шаплиш амматум шума ла закрат!
Абзу ма решту зерушун
Мумму Тиамат муваллидат гимришун!!!22
Наклонился, схватил горсть песка, плюнул в него и размазал по груди Элиягу, тот, не отступив ни на шаг, неожиданно продолжил за бородатого:
Мешуму иштениш инекума,
Гиппара ле кушшуру шушала шеу
Энума Илу ла шупу манама!
Бородатый, не веря ушам своим, открыл рот и так и остался стоять, словно идол, посреди дороги, а Элиягу усмехнулся:
— Глупую речь прошедших идольских времен цитируешь, пес! Мерзость заблудших царей Бавеля23. А знаешь ли ты, что говоришь? Или повторяешь, словно птица-сорока, бессмысленно и бездумно чужие слова?
Слуга Баала замахнулся на Элиягу палкой, ударил, палка с хрустом сломалась надвое. Удивленный жрец попятился. Налетели стражники, поставили обитые бычьей кожей щиты стенкой, уперлись остриями копий в грудь Элиягу, в шею, чтобы не двинулся пророк.
Ахав медленно подъезжал на сытом и откормленном жеребце, звякали пластины железной, искусно выделанной брони, сверкал на утреннем солнце шлем островерхий, рука покоилась на рукояти длинного серого меча. Царь пах острыми благовониями, цепко глядел в глаза пророку, усмехался чему-то про себя. Презрительно усмехался, недобро. Потом вдруг сказал:
— Ну что, пророк Элиягу. Напугал ты меня когда-то. А покажи-ка мне теперь, надо ли мне бояться тебя?
— Не меня бойся, Ахав, — спокойно заметил Элиягу, незаметным движением руки отодвигая острие копья, больно упершееся ему в плечо, — а бойся Создателя Земли, и кланяйся Ему во все дни жизни твоей, пока не наступят дни, которых ты не хочешь. Я приведу дождь. Только прошу тебя, покажи рвение свое, и отблагодари Бога Иудеев жертвами и обильным всесожжением, и прекрати распри свои с Иудеей!
Ахав с удивлением и нарастающим недоумением смотрел на седого худого человека, стоявшего за стеной щитов и лесом копий, направленных в его горло и спину. Этот старик ничего не боялся. Многих смелых ломал Ахав, неуступчивых делал покладистыми, ретивых — осторожными, отчаянных — тихими. Не привык он, чтобы глядели ему в глаза вот так, спокойно, словно бы не он возвышался над собеседником, а тот стоял с ним наравне. В груди запекло, где-то справа, чуть ниже соска появилась и пропала острая боль, змейкой скользнула потом ниже, дернула головой, укусила в правую ногу, и нога онемела. Ахав попробовал дернуть ногой — тщетно, та не слушалась. С волнением заерзал царь на спине иноходца.
— Вот сто пророков Баала! Это не заклинатели пустых холмов и не шепчущие в ночи — это истинные святые, их любят боги! И они тоже будут вызывать дождь, попробуй, поборись с ними!
С этими словами Ахав почувствовал, что боль отпустила, а толпа жрецов, стоявшая несколько поодаль, одобрительно загудела. Послышались крики и пронзительные звуки флейт. Царь махнул рукой — воины расступились, давая дорогу Элиягу. Тот вежливо подождал, когда шум несколько стихнет. Голос его прозвучал неожиданно звонко.
— Телку жертвенную мне, таких же — пророкам Баала. Ножи острые нам. И разложите кострища для всесожжения, но огня не зажигайте. Я буду молиться своему Богу, а вы молитесь Баалу, и кто есть Бог — тот даст огонь для жертвы!
Телки, молодые и грустноглазые, тоскливо глядели на жрецов. Их валили наземь, под пронзительное мычание, резали им шеи, снимали шкуры, рубили мясо для жертвоприношения. Жрецы обмазывали себя кровью, пили ее, бодали друг друга, бормоча и вскрикивая. Другие складывали принесенные сухие дрова в огромные поленницы, третьи накладывали на поленницы жертвенное, текущее кровью, мясо. Мухи жужжали в воздухе тучами, облепив морды живых и мертвых, потные и липкие от крови тела священников, жалили, садились на крупы царских коней.
Элиягу попросил у одного из стражников длинный прямой меч, держа его за спиной, подошел к своей телке, припал седой бородой к ее красивой глуповатой морде, что-то шептал на ухо, гладил жесткую шкуру, глядел в глаза. Неожиданно нанес удар — быстрый, незаметный, точный. В самое сердце. Что-то прошептал, подняв лицо к небу, а телка, чьи глаза недоуменно моргнули и помутнели, рухнула оземь. Кровь каплями сочилась из раны. Элиягу осторожно передал меч владельцу, вынул из сумки кривой острый нож, быстро и умело освежевал жертву, аккуратно разрезал мясо и сложил на дрова. После этого обратился во внимание.
А в стане Баала забили в бубны и барабаны, обтянутые ослиной кожей, взвыли короткие медные трубы, заныли дудки и заскрежетали трещотки. Жрецы затянули гимн, кто басом, кто надтреснутым тенором, кто пел, кто кричал, кто вопил, кто начал биться оземь и кататься по каменистому склону, некоторые крутились подобно волчкам, и их белые балахоны надулись колоколами. Некоторые раздирали на себе одежды, били себя по голове кулаками, прыгали и сталкивались друг с другом. Поднимали к небу руки и протягивали их к дровам, на которых лежало облепленное мухами жертвенное мясо. Воздух, горячий и сухой, дрожал от их воплей:
— О, Баал, Баал, ответь нам, дай огня жертвенного!
— Ашейра, мать народов, воинственная и прекрасная, спусти нам огонь с небес!
— Адад, восседающий в тучах, метни молнию, зажги костер всесожжения!
Солнце поднималось все выше и выше, наступил полдень. Жрецы продолжали скакать и надрываться у жертвенника. По лицу царя текли струйки пота, он потянулся к серебряному сосуду, выпил три глотка воды. Баал не отвечал, огонь не сходил с небес. Мясо уже портилось, начинало издавать сладковатый гнилой запах. Внутри нарастало беспокойство, сдавливало затылок холодной рукой, от нетерпения Ахав соскочил с коня, начал ходить взад и вперед, изредка подзывая к себе одного из жрецов, спрашивал его о ходе жертвоприношения, топал ногой. Элиягу скромно стоял в стороне ото всех, у небольшого своего жертвенника, спокойно взирая на бааловых слуг. Те скакали все медленней, некоторые в изнеможении валились в пыль и лежали словно рыбины на берегу, глотая воздух. Наконец последний из жрецов, самый ретивый и худой, в изнеможении опустился на одно колено, и музыканты перестали дуть в дудки и колотить в бубны. Наступила тишина, такая неожиданная, что зазвенело в ушах, только коротко заржала лошадь и слышно было жужжание мириад мух.
— Кричите громче, — раздался спокойный голос Элиягу, — ибо может быть бог ваш занят беседой, или он в отлучке, или в пути, а может он спит — так он проснется?
Царь с ужасом посмотрел в сторону пророка. В жгучих лучах полуденного солнца старик стоял как ни в
